| "уж какая тут свобода… |

"Уж какая тут свобода…

«Переворот». По пьесам Дмитрия Пригова.
Театр «Практика».
Режиссер Юрий Муравицкий, художник Катя Щеглова.

Спектакль «Переворот» — это сценическая композиция, сконструированная из двух небольших пьес Дмитрия Пригова и стихов, озвученная музыкой группы «Постанова», состоящей из студентов выпускного курса Дмитрия Брусникина в школе-студии МХАТ. 

Пьеса «Я играю на гармошке…» — о гопниках, правящих бал, и пугливом смирении масс; «Переворот» — о стихии бунта, неизбежно разрушающего человеческую «отдельность», о революции, из которой вымывается смысл. Все в целом складывается в историю о невыносимости и паскудности настоящего и о тоскливом предчувствии будущего. Этот спектакль — о том, нашем, мире, который лишен контрастности: нет ни черного, ни белого, есть какой-то бурый и серый.

Ироничные, парадоксальные стихи Пригова, соединяющие два сюжета, добавляют еще одно измерение — со стихами в спектакле появляется отстраненный взгляд, дистанция по отношению к моделируемому на сцене миру. Стихи вводят и еще одну тему — тему интимного существования человека; тему повседневного коммуницирования с агрессивным, недружественным бытом. Если пьесы диктуют стилистику фарса (в случае «Я играю на гармошке…») и фантасмагории («Переворот»), то стихи вносят ноту лирическую и делают главным действующим лицом поэта, самого Пригова.

На маленькой сцене «Практики» нет декораций, только микрофонные стойки и ударная установка, задник с минималистичной видеопроекцией. Пьесы Пригова не столько играют, сколько пропевают и интонируют чуть больше десяти человек: совсем молодые девушки и юноши в очках, с нарочито аккуратненькими прическами, в мешковатых костюмных брюках, в клетчатых рубашечках, застегнутых до последней пуговки, так что тонкие шеи смешно торчат над отглаженными воротничками. «Переворот» можно назвать концертом, но здесь — это определение театрального жанра; сама структура и музыкальный сюжет, существующий контрапунктом сюжету вербальному, создают именно театральную развивающуюся драматургию. 

Прелюдия: девушка и парень, прилизанные, «упакованные», улыбаются чуть глуповато, чуть застенчиво, и в то же время торжественно — как будто бы это самодеятельный концерт в каком-нибудь «оттепельном» НИИ. Самый емкий знак — акустическая гитара; парень бренчит что-то простенькое — ироничные, с горчинкой стихи Пригова положены на бардовский, приторно-романтический аккомпанемент. Почти до самого финала первой пьесы музыка, скупые мизансцены, интонации и «масляные» лица исполнителей с вкрадчивыми голосами будут зловещим диссонансом оттенять историю о разгулявшемся «хаме», условном Васе, его блеклых дружках и ничем, кроме статусной безнаказанности, не отличающихся от них милиционеров. Сконцентрированную зарисовку оскотинившегося народа Пригов подсветил театральной формой — его «хам» обнаруживает себя на сцене; молчаливые сограждане, оказавшиеся в зале, смотрят на него снизу вверх, и склизкое ничтожество раздувается до премьера, наслаждающегося своим бенефисом.

Спектакль Юрия Муравицкого эту театральную природу пьесы уловил и поддержал формальным решением: актеры работают фронтально, почти не отходя от микрофонов. Музыка блуждает в джазовых и блюзовых импровизациях, так, кажется, не подходящих для истории о мелком, распустившемся бандите, терроризирующем интеллигентов и насилующем женщин. Это столкновение рождает парадокс: лишенное бытовизма, эстетизированное повествование не дает зрителю выстроить с историей привычный диалог, защититься сочувствием к хорошим героям и осуждением плохих. Безжалостным образом спектакль лишает персонажей социальных характеристик, внешней узнаваемости, сосредоточившись на самом общественном механизме, рождающем добровольное смирение с мерзостью, брезгливое непротивление. 

Именно эта «концертная» упаковка, эта блестящая обертка делает содержание по-настоящему мучительным. «Споем?» — со сладострастной улыбкой, поблескивая стеклами очков, обращается Вася в зал и затягивает сам: «Я играю на гармошке…» — хрестоматийная строчка встроена в витиеватый гитарный риф, тело Васи, растягивающего в экстазе слова, выгибается в манерном эффекте. По сюжету Вася с дружками валят девушку, а на сцене мальчик и девочка, скованно перетоптываясь, робко танцуют в паре. И лишь финал первой пьесы уравняет текст с театральным эквивалентом: актеры, выстроившись в ряд, приблизившись вплотную к зрителям, грянут мультяшную песню хором — бесновато, разнузданно, ощерившись. Словно тонкая упаковка порвалась, и все низменное — наглое, пошлое, назревшее, налившееся — хлынуло через край.

Тихая, покорная очередь сутуловатых людей выстроилась к чайнику — наливают кипяток, отходят — сразу повеселевшие, расправившие плечи, самоуверенные. Перебрасываются репликами — в основном, о политике. Так первая пьеса бросает мостик второй: как будто молчаливые зрители дурного театра поднялись, вышли в фойе, осматриваются, пробуют голоса. Эта настройка, попытка общественной дискуссии на диалог не очень похожа — каждый ждет своей очереди, чтобы выйти к микрофону, сказать что-то в зал, не друг другу. «Переворот», в отличие от первой части, развивается стремительно, нахраписто, громко. Стихийно сплотившаяся масса рушит коммуникацию, перекрикивания колонн от раза к разу теряют крупицы смысла. Здесь, в этой части, зазора между текстом и исполнением почти нет, то ли маршевая, то ли панк-рокерская какофония лишена нюансов, отдельные слова тонут в хаосе звуков, мелькнувшая фигура «отдельного» человека, с которым Пригов зарифмовал себя, растоптана как-то походя. Колышущийся как молодой лес митинг, не справившийся сам с собой, выливается в макабрический карнавал: скачущие тела, выбеленные лица. К финалу спектакля, во второй своей части ставшего более иллюстративным, яростная энергия долго сдерживаемой силы пропитывает весь воздух тесного театрального зала.

«Переворот» строится на исторических аллюзиях; в литературе, казалось бы, принадлежащей определенной эпохе, находит емкие эквиваленты сегодняшней действительности, в авторской интонации слышит современное ироническое отстранение, защищающее от фальши. Молодые актеры, исполняющие — не играющие — текст, ведут диалог с залом от себя, не растворяясь, но пропуская приговскую аналитическую иронию через собственное, субъективное ощущение времени. На этом стыке возникает разговор о текущем моменте, о метаморфозах страшной, абсурдной реальности, не поддающейся на театре прямому копированию.