| дмитрий брусникин: «это становление мозгов» |

Дмитрий Брусникин: «Это становление мозгов»

Дмитрий Брусникин: «Это становление мозгов. Ты кто? Ты, выходящий на эту площадку, ты — исполнитель или художник?»
Актёр, режиссёр, художественный руководитель мастерской в школе-студии

Студентов Мастерской Брусникина, заканчивающих в этом году школу-студию МХАТ, ещё на втором курсе называли самодостаточным театром. В январе, накануне выпуска нового спектакля «Переворот», который играется на сцене театра «Практика», Oppeople встретились с Дмитрием Брусникиным в фойе. В зале шёл прогон, и на протяжении всего разговора играла музыка, и доносились голоса актёров. А мы в это время разговаривали о студентах, желании репетировать и необходимости чистить совесть.

Курс, который в этом году выпускает школа-студия — это далеко не первые студенты, у которых Вы преподаёте. Какое у Вас ощущение от курса, чем он отличается от предыдущих?
Ну-у, каждые четыре года люди совершенно разные, и это заметно на самом деле. Запахом другие, ощущением, вкусом… В моё время всё-таки существовал некий «институт кумиров». А вот эти ребята — совсем другие. Они свою историю с нуля пишут и разбираются с тем, что есть — сами, с чистого листа.

Да, все это говорят. Даже в самой школе-студии есть шутки по поводу «особенности» этого курса, «отдельности» его от других. 
Мне кажется, что наша мастерская, я сейчас остался один в этой мастерской, — она всегда отличалась от других. Они вот вчера играли «Это тоже я» в учебном театре, и там афиш понавесили разных, за последние, наверное, 20 лет. Я смотрю: «О, вот наш курс». И думаю: сколько из этого курса получилось хороших актёров? Можно ли было из него делать театр? Можно. А можно ли было из того делать? Можно. Но почему-то не делалось. Потому что это не решение людей, это как-то само происходит — чудесным, чудным образом. Чудесным, чудным образом.

Ситуация с помещением и собственным театром для Вашего курса находится сейчас в подвешенном состоянии?
Ну-у, чего-то у меня есть какая-то уверенность, что всё будет хорошо. Ведь главное, на самом деле, пережить этот год с точки зрения отсутствия паники. Я сам этого не испытывал, но видел всё время. Когда студенты заканчивают, у них начинается паника (в этот момент из зала начинает качать тяжёлая музыка — Прим. Ред.), и если какие-то связи были налажены, естественно, эти связи начинают разрушаться. Ребята задумываются об индивидуальном существовании, каждый думает о себе, о том, куда он пойдёт. И начинается такой, в общем…

Кому-то банально надо где-то жить.
Да. 

(пауза)
Главное, пережить эту панику и успокоиться. Дело же не в том — какие крыши. Это раньше мы так думали. Но вот мы сейчас сидим в театре «Практика». Нас сюда пускают репетировать, нас сюда пускают играть. Крыша — есть. Играем в «Боярских палатах», в Центре Мейерхольда.

У Сергея Женовача была такая афиша — «Шесть спектаклей в поисках театра».
Ну, вот у нас тоже есть порядка шести-семи спектаклей, и мы хотим к концу сезона ещё набрать, и получится такой репертуар, который мы будем предлагать.

Какими Вы видите идеальных выпускников Вашей мастерской?
Это моя мечта, я хочу к этому стремиться: чтобы современный актёр, который заканчивает школу-студию МХАТ, нашу мастерскую — был художником, личностью. Чтобы он не был исполнителем, а был самодостаточным творцом. То, что мы предлагаем в нашей мастерской, я надеюсь, каким-то образом помогает им в этом смысле развиваться. Вот, например, мы придумали такую программу: нашли с помощью Мити Мозгового из СТД какие-то деньги, пригласили Наталью Ворожбит (драматург и сценарист — Прим. Ред.), и она проводила со студентами третьего курса класс, где они сами писали пьесы. Ну, наши дети! И вот в некоторых работах меня страшно радует способ мышления. Они написали двадцать четыре пьесы и оказались по другую сторону. Поняли, что могут что-то предложить своим друзьям. Они выступали в роли авторов, брали какого-то режиссёра, а остальные им помогали. Весь процесс крутился. Оказалось, что это чрезвычайно полезный опыт. Удивительно, но процентов 80— это был стоящий материал!
Важно дать им эту возможность, создать территорию, чтобы они могли выражать себя. Если ты помнишь, в институте есть самостоятельные работы, так вот мне давно больше нравится смотреть самостоятельные работы, чем педагогические. (Вздыхает).

Самому стать художником — это в первую очередь нести ответственность за то, что ты делаешь.
Да, это ответственность. Это становление мозгов. Ты кто? Ты, выходящий на эту площадку, ты — исполнитель или художник? Мне кажется сейчас время такое, когда они должны брать на себя инициативу и включать волю. И чем раньше, тем лучше. Да, они больше хулиганят, у них больше нареканий от деканата. Может быть, я совсем уж такие не педагогические вещи говорю, но пусть сейчас иногда нет головы, такта, воспитания, — со временем это придёт. Нам надо просто иметь терпение и пережить это.

Вы пришли в театр как актёр, а в какой-то момент стали репетировать в качестве режиссёра. Вы помните, как произошёл этот переход?
Ты знаешь, я совсем не помню, потому что он случился как-то органично. Так получилось, потому что мы учились у Ефремова на актёрско-режиссёрском курсе. Среди нас было пять человек специально набранных режиссёров. Немногие из них остались в профессии, но на том курсе учились Козак, Брусникина, Феклистов, Лисовская.
Это, наверное, зависит от учителя, который научил работать с текстом, научил нас разбирать. И когда мы закончили, мы сразу с Козаком остались преподавать на следующий год. В общем, первые свои режиссёрские работы мы делали в кругу друзей. Это когда не хватает актёрства, когда хочется что-то такое заварить, когда есть энергия и много сил, когда кажется, что не хватает двадцати четырёх часов. Всё зависит от человека, сколько он сам вложит в эти двадцать четыре часа.

Ваша мастерская сейчас выпускает здесь, в «Практике», спектакль «Переворот» по Пригову, о чём он получается?
Понятно, что это поколение — нынешний курс — никогда не фанатело от Пригова. Чуть более года назад Юра Муравицкий предложил сделать эту работу, но не как отдельный полноценный спектакль, а как участие курса — больше даже, участие музыкальной группы, образованной на курсе (Postanova) — в той композиции, которую он делал для Приговской выставки. В контексте этой выставки читались две пьесы, отобранные Муравицким. Увидев то, что получается, я сказал Юре: «Давай не будем это бросать». Потому что есть такое понятие — «текст работает». И вот этот текст сегодня работает. Думаю, он очень точно попадает в сегодняшние мысли, контексты, ситуации. Это всегда вдруг происходит. 

На курсе есть Чацкий?
Да, конечно. Каждый.

Есть ли у Вас такой человек с которым вы бы хотели поговорить и что-то спросить?
Да, я бы хотел поговорить с учителем. Мне часто кажется, что я с ним разговариваю. С учителем и с другом. У меня было два таких важных человека в жизни, которых мне не хватает. И всё равно какие-то диалоги у нас случаются. И, конечно, с авторами.

У Гроссмана в произведении «Жизнь и судьба» есть сцена, где профессору Штруму нужно подписать бумагу в поддержку репрессивных действий государства. Он уходит подумать в туалет, потом возвращается и подписывает. Когда оказываешься перед выбором поступиться своими принципами и не страдать или наоборот, как нужно поступить?
Нет, у меня никогда такого опыта не было. Я не подписывал никогда ничего, только если в защиту. Но понимаю, что это невероятно драматичный момент. У меня недавно с нашим выпускником, довольно известным режиссёром, состоялся такой разговор. Говорили мы с ним часа четыре в машине. Вот ему пришлось поставить подпись, и он пришёл со мной разговаривать после этого: «Что мне делать дальше, как мне теперь жить?» Я понимал, что человек находится на грани какого-то серьёзного поступка, и я даже в какой-то момент боялся за него. Да, он испугался и подписал, и не знал, как с этим быть.
Помнишь, были такие сценаристы — Дунский и Фрид («Служили два товарища», «Шерлок Холмс и доктор Ватсон» и др.)? Это два человека, которые отсидели по полной программе. И у меня было несколько встреч с Фридом. Он мне рассказывал об этом времени. Оба получили в 18 лет по десятке (потом ещё пять) за 58-ю статью — «антисоветская деятельность», и им ещё приписали подготовку теракта. Он рассказывал: «Знаете, все думают — пытки… как волю человека сломать… Очень всё просто. Тебе не дают спать два дня, и на третий день ты подписываешь всё, что угодно, даже что ты — японский император. Только отстаньте от меня». Такой момент наступает довольно быстро, и он есть у любого человека, всё зависит от того, сколько это может длиться. У молодого человека, про которого я рассказывал, воля отказала через десять-пятнадцать минут. Он сопротивлялся, а потом подписал, но это не значит, что он плохой человек. Это значит, что методы — мерзейшие. Надо говорить о мерзейших методах, а не о людях, которых заставили проходить этот ад. Вот и всё.

В периоды какой-то более спокойной жизни оно не так часто анализируется, но сейчас слово «совесть» надо как-то чистить. Отмывать каким-то образом. Надо вообще говорить о совести. Ведь каждый же человек внутри себя понимает то, что совесть подсказывает. Вот мне кажется, что есть совесть у Звягинцева. Они могут говорить как угодно, могут его критиковать и т.д., но я так рад, что там есть совесть.
Мне кажется, сейчас нужна честность. Нужно честно о чём-то поговорить. Уже устали все от анекдотов, от стёба, и они (зрители) хотят каких-то серьёзных разговоров.

Олимпия: Да наоборот, все хотят развлечений. В основном про Звягинцева пишут — «опять беспросветчина и чернуха».
Ну мы же их не слушаем. Как они нас не слушают, так и мы их. 

Русский артист — он очень долго договаривается со зрительным залом, стесняется: «Вообще-то я хороший артист, вы извините, вы только сразу не уходите». А вот у Брука актёры как бы говорят: «Да. Вы проделали огромный путь, чтобы смотреть на меня!» В этом есть невероятное достоинство. Я хочу, чтобы они (указывает на дверь зала, откуда беспрерывно качает музыка и доносятся тексты — Прим. Ред.) чувствовали, что у них есть достоинство и никогда не были под залом, чтобы были — наравне, а иногда и над.